И праздничное, утреннее веселье, ясный блеск неба, ласковые краски берегов, певучие звуки юного дня, бодрая свежесть воздуха — всё вокруг еще более печально оттеняло глаза маленького человека, их неживой, чуждый всему взгляд…
Когда пароход отвалил от Сундыря, человек этот бросился в воду, — он прыгнул за борт на глазах люден, и тотчас же все на палубе заорали, заметались, толкая друг друга, жадно пробиваясь к бортам, быстро оглядывая спокойную реку, всю от берега до берега в ослепительном блеске.
Прерывисто и набатно гудел гудок, матросы бросали в воду спасательные круги, точно барабан, ухала палуба под прыжками и беготней людей, испуганно шипел пар, истерически кричала какая-то женщина, а на мостике дико орал капитан.
— Довольно бросать! Обалдел, подлец! Успокаивай публику, чёрт вас…
Немытый, нечесаный священник, придерживая обеими руками встрепанные волосы, толкал всех толстым плечом, подставлял ноги людям и, пугливо тараща глаза, спрашивал одно и то же:
— Мужик али баба? А? Мужик?
Когда я пробился на корму, человек был уже далеко за кормой баржи, — на широком стекле воды чуть виднелась его голова, маленькая, словно муха К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца—красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.
В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
— А-а-а…
И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
— Ах, дурашка… экой несуразной, а?
А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
— Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а — совесть нельзя погасить…
Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
— Как увидали они, — трубил бородатый мужик, — что он около солдатки этой совсем завертелся…
— А имущество, после отца, неделеное, — смекни! — вставил мужик в чапане, и все время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
— Всякого туда тащит, иде еда слаще.
— В сладком-то — яд!
— А ты его не ешь, не любишь?
— Ну, так что? Я не праведник!
— Ага? То-то!
— Что — то-то?
— Ничего! Псу—не укор, коли цепь коротка.
И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один — тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз па темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи; другой — широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
— Стой! — уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками — Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
— Господь ни при чем, кола ты бесу служишь…
— Врешь! Кто первый руку поднял?
— Каин, — ну?
— А кто впервой покаялся?
— Ну, — Адам?
— Ага-а!..
— Привезли!
Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
— Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о!
Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, — он был мягок, как неполный мешок, весь сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни па кого не глядя:
— Картуз поймали?
Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
— Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
— Убрали бы меня куда-нибудь…
Боцман строго сказал ему:
— Ляг!
Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:
— Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно… Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!
Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:
— Отцеубийца.
— Да что-о вы?
— Такой мозгляк?
Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:
— Куда билет?
— До Пермы.
— Ну, брат, теперь в Казани слезешь. Как зовут?
— Яков.
— А фамилья?
— Башкин. Мы же — Вуколовы.
— Двойная, стало быть, фамилья…
Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:
— Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он — вот он! — ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять крови, значит. Даже и близко быть к убийству — нельзя.
Все больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал: